Был прекрасный день осенью. Золотистое солнце сверкает сквозь листья, а разноцветные деревья нежно танцуют под дуновением ветра. На гигантском дубе молодой листок по имени Листик с нетерпением смотрел на яркий мир вокруг себя. Но в то время как все его веселые товарищи спокойно покачивались, Листик дрожал от страха.
“О, я упаду! Я упаду!” — твердил он. “Все мои спутники тихо дремлют. Они не знают, что может с ними случиться. Я уверен, что ветер сбросит меня с ветки от страха, и я упаду— вниз—вниз—вниз!”
Но тут бедный маленький листик начал плакать. На самом деле он был почти единственным, кто не готов был спокойно заснуть. Дни становились короче, воздух становился холоднее. Некоторые из старших листьев упали на землю, но там они лежали тихо и молча, сухие и коричневые, в то время как Листик вертелся и кружился от огромного страха.
“Думаю, осень наконец пришла,” — сказал старая воробейка, сидящая на nearby ветке.
“Осень?” — воскликнул Листик; “что такое осень?”
“Ты не знаешь?” — удивленнo щебетала воробейка. “Сезон, когда ваши листья становятся коричневыми и сухими, и падают на землю: деревья тогда становятся голыми, и холодный пронизывающий ветер дует по ним — зима пришла.”
“Ужас!” — закричал Листик, вертясь из стороны в сторону, потому что он был сильно напуган. “Я не хочу быть коричневым и сухим — не хочу! О, Боже мой! Я знаю, что ветер придет с завыванием и рвением, и сбросит меня на землю, и я буду лежать там, увядать и умирать, и никогда больше не буду зеленым и нежным. О, как же мне плохо! Я желаю, чтобы меня не было в этом мире.”
И он метался и трясся, пока старая божья коровка, сидящая с сложенными крыльями и тихо слушающая его, наконец не сказала: “Не будь таким угнетенным, маленький листик, я тебя прошу; деревья не стареют — нет, они просто сбрасывают свои одежды, если они становятся изношенными, или для разнообразия надевают новую.”
“Сбросить свои одежды!” — ответил Листик, вытирая глаза; “но я не имею никаких, и не могу ничего сбросить.”
“Это не имеет значения,” — сказала божья коровка. “Мир не так неровен, как ты думаешь. Я полагаю, если ты упадешь на землю, ты будешь плавать от счастья в своем новом существовании. Твои сестры, цветы, исчезли от стыда, потому что теперь они знают, что скрыли деревья в своей среде, или что их дубы могли знать — но я также расскажу тебе историю о росе, которая зимой является водой источников.”
“Росе! источниках!” — воскликнул Листик. “Я не понимаю, что ты имеешь в виду.”
“Будь спокойным и слушай тогда,” — ответила божья коровка. “Ты не имеешь представления, куда тебя забросит ветер; что ты узнаешь, чем ты будешь питаться, когда твой зеленый стебель треснет, прямо у корня, и сок потечет весной. Ты, маленький дрожащий листик! Ты сейчас как яйцо, которое готовится треснуть и дать жизнь птенцу. У тебя есть нечто великое внутри тебя — ты обладаешь будущим дерева, которое сейчас спит внутри тебя. Древесина, цветы, жёлуди, всё это дремлет внутри тебя. В морозе находится тепло, и мертвая, червивая жизнь. Ты когда-нибудь замечал, как живой и полный жизни весной становится влажная земля?”
“Но, ой, как же плохо!” — воскликнул Листик, всё ещё плача; “это будет совсем другой вид жизни. Лучше быть здесь и наблюдать за миром, чем быть бедным ссохшимся существом внизу.”
“Возможно,” — ответила божья коровка, “но когда дуб становится старым, он сбрасывает свои одежды и затем рассказывает истории о весне и осени маленьким листьям, которые появляются в их груди и среди их ветвей. Они рассказывают друг другу, повторяют истории, и побуждают весёлых муравьев, светлячков, маленьких скачущих кузнечиков и многих других ещё меньших. Там проходят праздники у стволов деревьев, в этом маленьком мире насекомых, и жёлудь, который вырос из твоего ссохшегося я, падает среди них и правит ими всеми. Теперь скажи, что лучше?”
Но Листик дрожал и плакал, и закричал: “О, убери меня! убери меня! Я не хочу быть дровами, если это моя судьба! О, нет! Человек с ножом всё ещё острее, чем холод зимы.”
“Но маленькие червяки едят дрова,” — напомнила божья коровка.
“Убирайся, убирайся!” — закричал Листик; “если я сижу здесь и дрожу только от мысли о том, что меня съедят червяки. Я не пойду вниз; ветер сбросит меня; я упаду и утону в темной земле, и она раздавит меня, и—.”
Ветер теперь обрушился с небес, с его краем вправо, и так сильно свистнул в Листику, что он вскрикнул. С тех пор как божья коровка упрекала его и уверяла, что природа не укрывает настоящих врагов, он погрузился в дрему, и таким образом ветер немного насытился им и, прыгнув на него, как бы немного отвлек его, и поскольку он немного раскачал стебель Листика, явно, сделал из него еду, но теперь он упал. Он не взлетел на ветру, как говорил, а бросился вниз, и, как судьба сложилась, в лужу, которую нужно было высушить солнцем осени, и он застрял там. И какие неописуемые ужасы теперь! — Лужа смеялась над хорошим бодрствующим блестящим солнцем; она прижимала его к себе, чтобы иссушить верхнюю пленку и освободить заключенный листок.
“Какой ты милый! Тебе нравится лежать там,” — сказала Солнце, “но с этим ты должен распрощаться. Я лишь касаюсь поверхности; но здесь ты чувствуешь, по восходящему запаху, как черви заняты устранением твоей самой сокровенной тайны. Ты больше не будешь жить!”
И она толстелa и выплескивала немного, капала и позволяла потоку стекать по ней, сделала фактический водопад из своего избытка, чтобы Листик мог скатиться к обитателям подвала, которые пахли во влажной земле — добродушным червям.
Так как у него не было ничего другого, что ему было бы делать, он вообразил, что может услышать, что говорили в темном внутреннем подвале, и был достаточно умным, чтобы понять всё.
Сначала они ели и продолжали есть; корзины стояли в ряд — плесневелые куски хлеба — очень-очень хорошо!
Пришел обычный червь, который уже принёсся с земли на землю, согнулся с землёй и поднялся, как орган музыканта, и представил маленький концерт, как это было обязательно для девушек, что распускаются снова и снова, и шли, то есть, изгибались опять и внесли всё в красивый блестящий трепет сверкающей земли.
И Ряд за Рядом червячонок восхвалялся, говоря: «Смотрите на ваше импровизированное вечернее развлечение!»
Но Листик слышал всё так же, как между струями воды: “Красивый трепет! вечернее развлечение!” — пробормотал он. “Вечерний трепет уходит в утренний свет — солнце пробьётся в этот влажный подвал. Я стану дровами, сокращёнными до щепок — я стану взлетающим дорожкой для мух, или буду кормить птиц или уток; или меня запихнут в приятное жирное тело человека и я окажусь расколотым на тысячу, тысячу крошечных живых существ, эй! эй! [ни одного протянутого руки не повсюду яблоку, или увядшей розу — но хотелось, что я прокину маленькие норы и домики]? Фу, какая глупая жизнь!”
“Я тебе скажу, черви что-то поют и делают; они тоже об этом говорят, и твой беспокойный стебель — это то, что ты никогда не устаешь от их песни, это то, что затем ты видишь зимой, казалось бы, мертвым.”
“Вот что они говорят,” — ответила божья коровка. “Так же, как твои осенние деревья будут всё деревом, они будут сухими листьями, и тогда ты всё равно будешь ряд за рядом крутить сверкание, которое ты видишь, изменившееся в покрытие подвала — для шара в твоей голове и не знать ничего позитивного, ничего о себе.”
“Но я всё равно буду дубом,” — сказал Листик.
“Здесь лежат семена для этого,” — ответила она.
“Было ли тихо там, в земле на горизонте, или за его пределами?” — спросил Листик, чтобы увидеть, как выглядит такая огромная пустота.
“Так, как ты представляешь,” — сказала божья коровка; “здесь есть дырявый камень, который был с земли на Марс, и наоборот ради любопытства. Я загляну в него — вижу всё красным, и ты сбрасываешь свою зеленую мантии; тогда это яркое солнце без стволов и вещей. Допустим, ты снова изменишься; но для твоего возраста было бы правильно посидеть спокойно. Разве тебе не стыдно за этот ‘утренний сон’, стыдиться так? Открой свои ворота и впусти солнечный свет.”
“О! Никогда, никогда!” — воскликнул Листик и лежал неподвижно, пока он не нашел движение невозможным, но теперь он лежал, как никогда не был так жестким и никогда раньше действительно нервным; как будто он должен был, если действительно ничего не мог, перемещаться на тысячи миль в конечном итоге, дальше и дальше, когда должна быть волна, когда остается пустота, и когда слои льда и снега должны выпадать мили за милей на углубленном покрытии.
Он начал свою борьбу слепо с маленькими светлыми солнечными словами, которые так тепло его целовали. Наконец они коснулись черного шиповидного жёлудя. Серый мех стал теплым. Что-то искрилось усердно и сильно ранило Листика в тот же миг; потому что теплое вещество начало جریانится через него вверх и вниз по всем его венам, но он не мог отличить, всё ли ещё дремлёт, или это сок и жизненность молодого корня. Он почувствовал, как он рос; его руки тянулись, вырастали и Листик стал дубом, развивался и мог представлять, и наконец, гордостным дубом он начал причесывать свежие ветви, и не было разрезано белым дымом, которое когда-либо лежало на жестком дереве — оно наполняло осень радостью; никакие удары деревьев никогда не срывали сухие стволы, и каждую свежую весну распускались отличающиеся цветы, чтобы подходить к природе в её разнообразии.
Долгое время спустя маленький листик сидел, дрожа на конце старой ветви.
“О, Боже, я упаду, я упаду!” — сказал он. Когда мимо проходила божья коровка, она долго указывала своим передним ножкой, говоря: “Земля темная и сырая, холодный ледяной шар там ждёт, а белые волны накатывают с этой стороны — это может подбросить, если ты мертв, by a good mouthful of one. О, Боже, наши насекомые едят птицы, а жирные трупы людей имеют червей, что видят солнечный свет. Я тоже этого ожидала; ужас! ужас!”
Божья коровка смеясь добродушно сказала: “Я думала, ты долго рос!”
“Он ошибался, думая, что не очень прав и лишь был тенью слева,” — заметил Листик; “но это ещё зависит от того, как кто называет понимание природы.”
Итак, маленькие вещи могут сделать даже больше, чем то, что они говорят; они не знают и уверяют другого во многих важных вещах!”