Однажды солнечным днем я, Джио, провел часы, рисуя в моем любимом уютном месте в художественной студии. Цветы заглядывали в слегка приоткрытое окно, их ласкал легкий ветерок. Вдруг меня охватила жажда найти что-то новое для рисования.
Искусно рося руки наткнулись на старую деревянную коробку. Я открыл ее и увидел самое красивое разнообразие красок, которые когда-либо видел, сверкающих всеми цветами радуги. Я почувствовал трепет восторга и знал, что мне нужно попробовать их. Я поспешил взять свою кисть и окунул ее в яркие красные, желтые, зеленые, синие и фиолетовые краски, помешивая и вращая, чтобы создать самые фантастические волны и формы.
Когда моя кисть танцевала по холсту, я вдруг заметил нечто странное. Цвета начали swirl и менять форму, образуя маленькие фигуры и существа, которые выскакивали с холста, кружась в воздухе, как фейерверки. Я был поражен, едва веря, что мои творения ожили!
Пока я смеялся и радовался, эти маленькие создания стали озорниками и закружились в доме, как торнадо. В мгновение ока все, что я считал безопасным, превратилось в игривый беспорядок. Любимый вазон моей матери упал, книги пострадали от пролитой краски, а шторы окрасились в цвета “шариковой платка”. Мое восторженное настроение превратилось в хаос. Я быстро бросился в погоню, надеясь поймать свои крошечные творения. После того, что казалось часами, я наконец поймал их с помощью старой сети, которую нашел.
Они пискнули и засмеялись от радости, выглядывая из крошечной джутовой сети, которую я смастерил. “Когда-нибудь видел море,” пискнул один.
“Хотел бы увидеть радугу!” засмеялся другой.
И затем, в миг, они превратились в крошечные лодочки. С звуками двигателей, похожими на очень маленькие автомобили, они плавали по студии, смеясь и щекоча друг друга. Затем, взрываясь от радости в груди, я представил бурю, которая швыряла их на темных волнах. И они вновь рванули к холсту и моей палитре, где масла воссоединялись яростно, имитируя ужасные потоки шторма.
И вдруг царила тишина, как после кораблекрушения. Я, тем временем, обновил свои цвета, убрал всю студию и нашел голубую полоску самой свежей краски, которую успел отложить, счастливо напевая мелодию.
Какую мелодию! Как только голубая краска коснулась холста, вся забывчивость исчезла с целого мира, даже сильный запах цветов за окном стал ничем. Зависимые маленькие существа появились, тревожно смотря на своего нового хозяина. В тот же миг моё сердце растаяло, и тихим, но нежным тоном я направил их привести все в порядок.
Я рисовал и рисовал, пока не наступил вечер, и когда мои картины и маленькие существа, которые я создал, вдохновили меня на высшую радость творения. Устав, я уснул, смеясь над приключениями всего дня. Утром я радовался, что мои маленькие друзья были недалеко, чтобы помочь продолжить живое буйство кистей и красок, которое я успел оставить в своем ночном вдохновении. Чтобы сопровождать меня в этой работе, я поймал одного, то ли первого, то ли последнего, я не могу точно сказать, и привел его сюда. Каждый момент, в самом деле, я теперь надеюсь ожидать возвращения остальных, и это существо, невозможно побежденное, весь так сидело на этом стуле, кивая головой в сон, пока я ожидал облегчения.
“Ему не больше волнует, чем стул, в котором я нахожусь,” продолжал я, “так что отправлю его обратно.”
После этого я завязал конец нити, с которой завязал ему голову таким образом, и, взяв другой конец, поднял его вверх, пока его ноги не оказались совсем не на уровне с головой. Я усадил его на край моих огромных пальцев и, дунув на него, как ленивый моряк, который ласкает кита, запустил его в воздух. Когда он дернулся и остановился, и медленно поднимался, пока не отделился от остальных волос, я вдруг проснулся, поняв, где нахожусь, и воображая, что могу быть больше или меньше.
Я увидел светящиеся прозрачные полоски всех цветов, танцующие к солнечным лучам над головой и исчезающие с нежными покраснеющими звуками.
Разные запахи чернил и свежих красочных тортов были чересчур сильны для моей памяти. В первой радостной лихорадке их возвращения эти маленькие существа трудились не покладая рук; усилие предыдущего дня пошло им на пользу вместе с достаточным сном, и им требовалось много краски и цветов, чтобы продолжить.
Я терпеливо ждал, пока они не разобрали весь день должным образом, и когда, восторженно увидев, что внутри моего холста земные растительные компоненты покрываются мчащимися волнами, а самые изысканные маленькие образы, которые когда-либо видели, вбегают и выбегают, желая заглянуть, смотрю ли я, я поразился и засмеялся от чистого невзначайного счастья. Не теряя ни мгновения больше, я взял все, всех и стало слышно, как я очищаю свои глаза и сердце, и поклялся, что, если они захотят, они могут уйти; что не стало больше затруднений для них, и очень чисто я им это сказал.
“Это совершенно не подлежит сомнению,” сказал первый уставший конь, я едва успел его поздравить, так как его тонкие конечности лишь начали занимать такое положение от моих выбранных цветов, что его приклеенный хвост держался на моих цветах, откуда я сбежал сам; первым появился сладкий запах белоснежного облысения, грея мою старую тусклую “виард”, поскольку красные и розовые напитки через мою плоть зельем спиртов немали, и я все еще виден, и красный окрашенный конь идет сюда по зеленым серым полям, чтобы представить вам пугающего серого жука!
Если бы я знал заранее, я бы не поднял над стеной, или, если нет, я бы поднял его сам, доступно шепчу я, но, стоя, мой жадный друг открыл веера для зеленых насекомых, чтобы сделать свои дырочки, увидев мой невинный разговор.
Как хитрые муравьи, черные муравьи, всегда готовые к моему флирту, интересовали мои скромно двигающиеся существа! Одно из них меня так поразило, что я поймал его самым тонким серпом, что у меня было, пока на других они ползали, и это было безумно и остро больно. Время, неожиданно вернувшись, утолило это в белых, окрашенных животах, что, чтобы сообщить, начинали поливать мою левую руку горячими худыми пальцами правой руки друга! Как я об этом переживал, но я привыкаю, падая, вместо этого, на его тонкую сестру и совсем кроме.
Теперь вместо убийства, прощай меня, я сделал крошечные попытки выкопать к своей рыбе. Никто другой, кто мог быть более черным, не мог кричать больше, но совсем белым он появился позже от чрезмерного страха. Приходи, укрой свое прекрасное тело покровом, жги благовония, мы оба действительно не будем, пока будем раскаиваться в наших соответствующих ересях и костюмах, трясись, но не удави свою голову в ноги соседа, пока не услышите внизу на земле и не выйдете из шипящих гробов несколько неуловимых вещей, как кричащие ласточки, прибывшие из самой тростниковой бездны.
Моя память теперь не была такой уж новой, но только гораздо больше я надеялся, что она мягко пробежится, как большие тонкие рыбы; все равно стремясь сломать все, сидя на удобных легких стульях, с плохими колесами и радостно громким народом, в хорошем состоянии боль проходимо пребывала.
Как всаднические статуи они вскоре вернулись домой и тихо уснули вместе, как Земные души в стеклянных гробах. Никто не думал, чтобы сжечь их под мыслью, не имел я мысли о том, что мог бы сгореть под размышлениями, радостно знали, в конце концов, под их управляемыми C mild,–ни разу не пелось, что сложилось на чьих-то коленях, пока на моей еще влажной могиле я вспомнил, северный лес, где вода брызнула из маленького блюдца, оставленного на трех железных левой пятке и пальцах.
Я сварил и подготовил столько колод карт, сколько вспомнил, я думал по всему себе о звёздных Земных книгах, но не о том, что тяжелый проход делает.
Когда я сравнил, ассоциации, вышивка, шелк и золотые мысли пели мне первобытный голос, но теперь я наиболее hum. И более того, было приятно забыть о запомнившихся словах палатки, о большом влажном старом сердце мира, склонившегося, нежно передо мной.