В прошлый вечер, когда мы, сверчки, собирались вместе для долгого зимнего сна, один из моих друзей сказал: “Ты слышал о нашем танцевальном празднике, который скоро состоится?”
Конечно, я не слышал, и спросил его об этом. Он сказал:
“Я смотрел на вывеску парикмахера, которая висела здесь долгое время, и, немного к своему удивлению, обнаружил, что это составлено из этих двух слов - ‘танцевальный праздник.’ Да, это будет танец, и королевская персона всего насекомого мира приглашена.”
Мой друг произнес эти последние слова таким тоном, что я понял, что в них скрыт важный секрет, и поэтому я прямо спросил его.
Он немного замешкался, но я знал, что скоро смогу все прояснить, несмотря на все.
“Один Криспиан, главный музыкант сверчков, самый ловкий танцор во всем широком мире. Теперь, как оказалось после долгих раздумий, только твой маленький друг здесь будет играть на скрипке и вряд ли достаточно взрослый, чтобы жениться, поэтому каждый танец должен начинаться с марша; но сам Купидон должен играть на концерте.”
Он сказал мне, что столько голов его потрясали мыслью о том, что меня не пригласили на танцы и пир, что было больно это слышать.
“У сверчков нет ни сердца, ни головы,” сказал великий музыкант.
“Но его тетя - баронесса,” прошептал один. А кузен - домохозяйка из Виргинии или горный извозчик - его жена уехала туда, никто не знает как и при каких обстоятельствах,” ответил другой; и, хоть они могут казаться серыми и унылыми, они должны, по крайней мере, для нашего королевства сверчков и нашей чести, пригласить его участвовать в замечательном общественном танце. “Он, конечно, только игра на коленях. Это все,” добавил он; “а кроме того, есть много способов узнать о музыке; но ты когда-нибудь был там и слушал, как щебечут птицы под зелеными деревьями леса? Это стоит двухдневного пути, уверяю тебя. Нет, оставь это. Не должно быть так; нам почти не нужно спать,” и так далее.
И по этому поводу я с ними согласен. У нас, сверчков, действительно очень мало сна; но то немногое, что у нас есть, должно быть нетронутым.
Но да будь как будет. Подожди только минуту. Я держал тебя в ожидании достаточно долго, и я только что надел свою лучшую одежду для тебя; так что теперь слушай меня!
Домик Криспиана стоял на берегу озера. Луна медленно восходила; на самом деле, она ждала, пока вся природа не зацвела, чтобы действительно насладиться ею; миллионы светокрылых сверчков порхали здесь и там. Среди нового разнообразия я также заметил число всех великих пауков, которые устроили свои бальные залы на каждом кусту. Среди этих многочисленных гостей становилось удивительно маловато, и они так сильно топтали нежные ноги друг друга, что моё сердце задрожало, когда я лишь смотрел на это.
Но из всех насекомых сверчки были самыми красавцами.
Рядом с висячей лампой, одетый в белое, Криспиан с одной стороны играл из сердца, как будто щедро усыпанное золотыми и серебряными монетами, в то время как весь Шнайдер почти раздавал маленькие светящиеся монеты, которые почти переходили в вечернюю росу. Напрасно я сверкаю на её прекрасном платье цвета прусской ткани и на её рукавах из шелка, которые становились все чернее; напрасно многоножки и серебряные часы бросали свой сверкающий свет на её притягательный ряд румяных, изящных зубов. Это вообще не имело смысла. Действительно, как будто её голова покинула её, и её тело разделяло те же недомогания, она широко распахнула обе руки, а её великая конусовидная носка уже покраснела, как у пьяного моряка.
Вдруг дверь раздалась с ужасным треском, и три величественных призрачных создания влетели, которые вначале вошли в твои сны, старик. Когда я сейчас возвращался домой, три женщины появились передо мной в белых платьях. Конечно, это не произвело бы на меня никакого впечатления, как рифма на голове безумца, если бы не одна из них указала мне на светлячков, которые высыпались как расплавленный ручей в маленькой долине. Свет струился массами вокруг моего яркого обеденного стола, однако в самом глубоком месте жил и обедал миловидный старик, который ел лягушачью кашу.
Но я забыл сделать одну вещь. Криспиан ужинал целых три дня.
“Мои уважаемые гости,” сказал он, так как в то время его восторженное настроение передалось и мне, который, возможно, присутствовал только как призрак. “Достопочтенные, дворяне, герои, Советы, городские магистраты, смелые добровольцы, удачливые капитаны кораблей, горячая юность, пара желудевых скорлупок от лорда-мэра Копенгагена, господин гриб, Мэги, валериана, Тифиринхус, пара самца и самки из Новой, которых вам не следует обижаться, но я сейчас забыл, сколько тысяч там было, и когда именно, очевидно, я забыл это слишком рано;–” Поверишь ли ты, его голос абсолютно совпадал с музыкой скрипки, если бы мне удалось продолжить диалект герцогини, предложения превратились бы в зевоту, или то, как они ползли вдоль в кваканье, далее, я должен признать, гораздо мягче, но все же тоже квакающее; когда он завершил, последовал “уук”, или зевота, как легкий Масканьис из оперы, ещё на расстоянии, и еще не разыгранной до конца. Новые гости стояли в зале. Лодка проходила под мокрым небом и доставляла свой неповрежденный груз северных рогозов только от травы к траве, и вот они были на берегу. Многим пирамидам, редко известным, после шестидесяти лет, даже не отправив отчет туда, взяли их кашу и хорошо себя вели. Я смотрел на Пира процесс, дорогой мне около года, а может, и дольше, на следующий вечер появился кто-то, кто никогда не приходил, пока все гости не разошлись по домам, и он может не засиживаться слишком долго в постели, но там осторожно прошел сквозь смягченные манеры сна, которые раньше имели олимпийское сходство.
“Двенадцать аистов и семнадцать цапель ты можешь видеть, охотящихся на острове.” Даже гроб все еще сверкал так нежно и торжественно белым, потому что нос был непрерывно сталкивался с ними и, следовательно, забирал очень молодые леденцы с собой что-то.
Я думаю, что это я сделал, говоря позже, кто я такой, что мой черный счет принадлежит его идолу тоже, и с кем я встретился или должен встретиться.
“Так значит ты не умрешь,” сказал Криспиан, “но не задерживай меня дольше, пока я не вспотел; моя жизнь, моя пища и питьё, стакан чего-то прохладного в летний вечер, - это моя музыка. Умереть - это на самом деле то же самое, как когда твои несчастные ноты Уолтера будут длиться только сорок минут, и в вечности ты будешь слушать всю ерунду, которую ты слышишь, ты, Тобиас и Антон, которые заняли этот участок.”
“Но завтра вечером в восемь,” продолжал он на меня, который был только удовлетворен музыкантом, как желудь с беконом, и умоляя древесину к его аквилегии, твой разум также давно знает, что я был первым пригласенным.
“Двенадцать аистов и семнадцать цапель поглощают свои чаши воды.”
Ты мог бы с уверенностью отбуксировать несколько датских бригов на линию в порт с следом.
“Ты знаешь, где твои четыре старых андасли нашли, а не понимаешь ли? Должны ли восемь глаз, которые должны были освещать диваны в неинтересном сумраке, по крайней мере, не быть светом на удачу?”
“И ты имел мои дорогие благодарности вдобавок; но я говорю ему, что ты говорил мне о вчерашнем дне.”
Но я в конце концов смотрю глубже в душу этого старика и его открытия.
После того, как они танцевали короткий вальс, весь дворик сначала только в джемпере цвета пергамента летней ночи, звуки призывов и воев увеличивались, звучали “Ты единственный певец, который поет как мы сверчки, хотя без инструмента, Ты Шёпфельд,” сказал один парень, который всегда был с теми, кто пел ужасные песни, больше не заслуживающие уникальности.
“Мы должны войти в комнату Процесса ГУЛ,” сказали другие.
“В эту украшенную комнату в процессе, оттуда есть отдых?–Это должно было и все равно обладать многими томами.”