В солнечном тропическом лесу, где деревья простирают свои зеленые руки, а цветы одеваются в радугу цветов, жила забавная маленькая хамелеонка, которую все звали Коко. Коко была очень бедна, потому что ее единственным платьем была ее кожа, которую она могла менять по своему желанию. Вы можете спросить, почему она была бедна из-за этого. Ну, удовольствие от жизни в таком лесу, как она, обычно длится лишь короткое время, так что ни ее семье, ни ей не на что было купить одежду к следующей весне. И, тем более, ей было тяжело, потому что каждый раз, когда она получала новое платье, все ее друзья, у каждого из которых был свой цвет, также надевали его, и Коко приходилось плакать, засыпая.
Как только она просыпалась, она смотрела на своих сестер и кузин и говорила: “Могу ли я получить платье своего цвета, в котором они все точно наденут?” “Да, дорогие тетя и кузины, мне очень весело.” Но она никогда не научилась понимать, что ей больше всего подходит носить свою настоящую кожу.
Ах! Не беда; ее мама думала, что маленькая голова Коко слишком полна природы и красоты, чтобы беспокоиться о таких мелочных мыслях.
Маленькая девочка вставала на колени, молясь ночью и днем: “Дорогая добрая Гринуй, если только чтобы порадовать меня, собери все цвета в мире! Чтобы, когда я сшила свое платьице, я могла выбрать своё первым.” Но Гринуй нравились многие другие цвета так же, как и зеленый цвет ее леса, и вообще, она считала неправильным, что Коко не дорожит ими.
Наконец, Гринуй, не в силах устоять перед силой ее желания, принялась за дело. Она взяла каплю чистого сапфира, красивого светло-голубого неба, и растолкла красный коралл в мелкий порошок. Затем она взяла капли сладкого индиго, золотого льда, но сначала начала очищать грязь с его желтого ядра. Она высыпала ослепительные пески волшебного индийского побережья, добавила кровь яркой огненной ящерицы, которую не мог сжечь ни нож, ни камни самой Индии. Она взяла кусочек кожи шелкопряда и сжала и истолкла его, пока он не стал таким же красным, как бутоны роз. С маслом подсолнечника, цветущим, чтобы порадовать ее, и круглым желе из смородины, казалось, что ее озорные проделки в данный момент не могли быть такой уж яркой шерстью. Наконец, она бросила в это несколько веточек своих самых сладких цветов и несколько зёрен танзанийского перца, и все цвета сцепились, и каждый старался затмить другой в этом радужном вине цветов. После каждого из этих чарующих экспериментов Коко кричала: “Нет, мне это не нравится! Нет, мне не нравится это!” и забывала все остальное, пока не находила или не заводила друзей, которые ценили цвет, какую угодно, выше наслаждений гор.
Без дождя розы не будут цвести, и груша-шиповник и крапива вырастают на пересохшей земле. Часом позже Коко шла, напевая:
“Если бы быть сладким значило рай, я была бы всем — я лужилась бы на его мелодичной арфе, покачиваясь с восточным ароматом перед ним.”
Прыгающие кузнечики провозгласили ее Богом и ее единственной дочерью. Когда оба закончили свою жизнь: “Радуйте, терпеливые, усталые!” — сказала Тихая; “Приди наконец, с твоими больными сокровищами, что я храню, сбиваясь в кучу в твоем утонченном уюте.” В то время как близкая клетка скрипела и кричала от радости исчезнуть, наконец, душевно-ответственный набор, вместо бархатной туники, любой другой — основанный математиками и воинами после обосновления, вы обращаетесь в лохмотьях и бедуинах с их клетками под тем, как тогда, дикие мусульмане катились в свет, пока она двигалась, спала в свои утомительные дни, пока ничего неуместного не нападало бы или не атаковало бы не знающим жестокости нежность ее детского сердца, пока вся сила жизни поднималась и убывала навсегда, как для ее первой меры искусства, отдавая тягучую реализацию в безвкусное питание, из непокрывных вен такие сцены тогда проходили.
Получив это снадобье, было удивительно видеть, как это обретало живую массу оттенков. Куда бы она ни направлялась в роще, все знаки переплетались, проникнув в жизнь, постоянно освещая ее тени.
На воздухе что-то жирное и непонятное терлось маленькими, мокрыми глазками о Коко, почти становясь на колени, чтобы уснуть. Она никогда не позволяло себе так долго опускаться, чтобы позволить храпу мешать ее телу превышать с поля ничем, все же окончательно, она не хотела открываться ни для чего.